I. РАССКАЗЫ
ДЕДУШКА
Вот он... Горбатый, худой, с длинными, густыми и белыми, как снег, волосами, с широкой седой бородой, с продолговатым смуглым лицом, с чёрными впалыми глазами и с какою-то странной улыбкой на нервно-сжатых, бледных губах...
Одет он в синие, заплатанные, полосатые порты, в синюю клетчатую рубаху, - под рубахой звенит что-то, - вериги, говорят, - ноги босые, - он и зимой редко лапти обувает... I
Имени ему нет, - зовут его дедушка...
Ребятишки боятся его, бабы любят, а мужики просто-напросто - чёртом зовут...
- Кто его знает, - говорят они, - человек он - не человек,
колдун - не колдун, юродивый - не юродивый; а глядит-то он во как - у-ух!.. Опять же и книги у него тайные есть...
Он и сейчас книгу читает; книга толстая, переплет кожаный, застежки у переплёта медные, а листы пожелтели от времени...
Читает не тихонько, не про себя, а вслух, и каждое слово отчетливо и понятно выходит... Послушайте-ка...
«Коркодил изыде и многи человеки пояде; ибо коркодил зверь велик, купно же и рыба от главы до хвоста; ноги ему четыре, а хвост велик и остер, яко терние - шиповник; хребет же ему едина кость, черн, яко камень, и заострен, яко пиле; зубы велицы и остры, - и теми биет на них же гневается; убивает же его индрия* сице: яко пес обвалявшеся в грязи, входит усты его во чрево, и расторгши, скоро исходит оходом его, мертва его оставивша; ибо коркодил спит, а уста его отверсты имать...», эта * И н д р и я - сказочный зверек, убивающий крокодила.
Дедушка закрывает эту книгу, застёгивает медные застёжки, кладёт книгу на полку около образов и достаёт другую; поменьше, потоньше, зато в ней картинки нарисованы: травка, цветочки разные...
Дедушка начинает читать:
«Зелие есть, нарицаемо нами самоцвет; стеблие его тон¬ки, корение - яко глава младенча, листие округло и про¬странно, цвет красен; полезно вельми, вельми же и вредит; егда убо полунощи шуйцею срываемо бывает, сжет руку, яко пламень, егда убо полудну десною срываемо бывает, холодит руку, яко лед...»
К дедушке стучатся, он поворачивает голову, смотрит в оконце и идет отпирать...
Входит баба; стала к притолке и молчит...
Дедушка тоже молчит, книгу на полку положил и смот¬рит на бабу.
Бабе жутко. И краснеет она, и бледнеет, - в жар и в озноб ее бросает...
- Ну! - говорит дедушка.
Баба говорить хочет, но не может, - плачет она.
- Ну, - говорит дедушка. Баба рыдает.
- Что?.. Али муж опять запил?.. -Нет!
- Что же?..
- Любить перестал меня... ругается... дерется... к сол¬датке Машке ночевать ходит...
- Приведи сюда и мужа, и солдатку; не пойдут - скажи, я велел!..
Баба уходит.
Проходит час; в келейке у дедушки часы есть - с кукушкой, а в огороде солнечные есть...
Сейчас придут, - говорит дедушка и вздохнул... Только сказал, - глядь, все трое - и баба, и мужик, и солдатка Машка - входят; на мужике лица нет, - бледный, солдатка бесстыжие свои глаза в землю уперла, а баба та¬ково радостно смотрит.
- Взгляни-ка ты на меня, - говорит мужику дедушка, - а
сам глазищами-то своими страшными словно съесть его
хочет...
Мужик трясется, языком еле ворочает...
- Не гляди, - говорит, - Христа ради на меня так, не
гляди!..
- А жену любить будешь?..
- Буду...
И с солдаткой такая же история... Баба рада...
- На, - говорит дедушке, - на, родимой, яичек да масли¬ца... Возьми!..
А он ей:
- Не надо!.. Меня пчелки кормят!.. Убери!.. Слышите, - пчелки его кормят?! - Да!.. Загляните-ка к нему в огород, - ульев до сорока там есть... Под яблонями там и погребушечка устроена, а в погребушке мед, воск, травы сухие разные...
Мед дедушка продает, воск церкви жертвует, а травами народ лечит.
Народ он лечит не так, как знахарки и знахари разные, не так; травами только изредка пользует, наговорной воды не дает, а вот возьмет к себе хворого на недельку - на две, - и какая ни будь хворь, - вылечит... А чем вылечит?.. - ничем!..
Зиму дедушка редко-редко дома живет, - как уберет осенью пчелок в подызбицу, - так и поминай как звали, - уйдет... На Святую вернется, а то и на Благовещение, коли Пасха ранняя... Куда он уходит, - Бог весть. Говорят, что будто на богомолье по святым местам, - может быть... кое-кто его и на Соловках видал, и в Киеве с ним встречался, и даже один отставной солдат в Старом Ерусалиме его ви¬дел... Чудной!.. Попробуй-ка сходи зимой-то туда, - пожа¬луй и не сходишь... Удивительно!..
Раз как-то он всю зиму дома прожил; но тут особый случай был, - совсем особенный... Ребенка к нему подкинули,-мальчика. Да какого?.. Слепенького. Ну взял его дедушка, кормить и лечить стал, и - вот поди ж ты - он у него через месяц глядеть стал... Глядит и глядит. Все диву далися, - глазам не верили... Всю зиму у него ребеночек этот жил, а весной захворал да и помер... На Пасхе это случилось; у людей праздник, радость, и богатый и бедный ровны, а дедушка плачет, горюет, убивается!
- Что, - говорит, - мое знание, что мое ведение: мертвого не воскресить!.:
А пьяные мужики смеются над ними.
- Какой, - говорят, - ты черт-колдун!.. Тебе только нас,
грешных, глазищами твоими запугивать можно, а супротив души-то младенческой ты ничего... Не помогает тебе нелегкая-то... Эх, ты!.. Черт!..
А дедушка, словно в воду опущенный, говорит:
- Небеса мою гордость наказуют... гордость мою, гордость!..
Прошла этак неделя, - глядь-поглядь, - нет старика... Когда,. куда ушел, - не знаем... к Успенью домой вернулся и стал жить по-прежнему, - только вот под рубахой звенеть у него что-то стало, да лаптей по зимам не стал носить, - так босиком и ходит...
Уходя, дедушка ничего не запирает, и воровать у него не воруют... Был случай раз. Мужичонко у нас самый лядящий был - Тришкой Беспалым звали; ну, вот и захотел этот Тришка дедушкиным добром поживиться, вошел в келейку, начать свою работу хочет... а пчелы-то в подыз¬бице вдруг: жжжу... жжжу, потом вдруг западня как поды¬мется, - как хлопнет - бац... а из подызбицы-то - пчелы как вылетят роем да Тришку и давай жалить - еле ушел тот... Ну, не чудо ли?.. - Зимой пчелки дедушкино добро стерегут... Зимой... Ты пойми, - зимой!..
Это все еще ничего, а вот что!.. Ты послушай-ка, что рассказывает дедушка, хоть редко, а рассказывает, - час такой на него рассказистый находит...
- Был, - говорит, - я молод, разбойничал, - под большую дорогу с ножом да с кистенем выходил; душ загубил сколько, - один Господь ведает... И вот какой раз вышел случай. Под самое под Рождество Христово в сочельник дело было; вышел я в лес, залез в ухаб, - жду... В лесу-то тихо... Воздух морозный... Месяц ярко светит... Где-то за лесом колокол церковный звенит, а вдали на дороге коло¬кольчик ямской малиновым звоном заливается... Тройкой едут... Поравнялись...
- Стой!.. Встали.
- Деньги!..
- А какой сегодня день?..
- Какой-никакой, - деньги давай!..
- И вдруг как загрохочет что-то, как ударит меня чем-то сзади, из глаз искры посыпались, а потом потемнело все, без чувств я сделался... Очувствовался, - гляжу, - меня ста¬рой сосной придавило; насилу выбрался... Голову больно, спину больно, ноги точно свинцом налились... А тут к за¬утреням зазвонили - бум!., бум!., бум!., по лесу треск, шум, гром, на поле ветер завыл, вьюга поднялась, - а потом стих¬ло все, только колокола-бум!.. бум!..бум!..-Оторопь меня взяла... Бросился я бежать из лесу, прибежал домой, как пласт на постелю свалился, - и с тех пор я горбатым стал...
- А где это было, дедушка?..
- Не знаю, забыл...
И больше ничего не скажет...
...Дедушка проводил бабу, мужика и солдатку и опять за столом сидит, и опять книгу читает...
Это уже третья книжка, и он ее про себя читает; это книжка тайная, и где он ее хранит, неизвестно, она меньше тех, писана крупно и вся воском закапана...
Он, собственно говоря, и не читает ее, - он ее давно наизусть знает; он только листки ее переворачивает. Закладка у книжки черная, и на ней что-то непонятным языком, не нашими буквами написано.
Даже священник, отец Сила, - толи уж разных наречий не знает, - и тот никак не поймет, что на этой закладке написано...
А со священником дедушка дружен, меду пуда по два ему каждый год дает; священник не то уважает дедушку, не то боится его... И раз такой случай был...
Захворала у одного мужичка жена, еле дышит... Тот к попу; так и так, говорит, поедем, батюшка... А в ту пору весна была, - распутица страшная, овраги, реки разлились, - не езда, а каторга...
Священник-то и говорит:
- Не поеду... На дороге погибнуть можно... Не хочу из-за одной овцы целое стадо овец духовных без пастыря сделать...
А дедушка-то тут был и говорит:
-А ты, батюшка, про овцу заблудшую притчу знаешь?..
- Знаю!..
- Ну, так и поезжай!..
Поп-то и поехал.
Вот он какой!.. Все его уважают, все его боятся, а он и знать никого не хочет, а не горд... Одно дело, свободная душа...
А еще и вот что:
Вздумал он ребятишек грамоте учить, и что ж ты думаешь, одним летом выучил, и теперь все ребятишки у нас читать умеют, а книжки-азбуки не видывали... А учил он их так: соберет их к себе в огород, усадит около себя, а сам на песке буквы пишет, ну, ребятишки и учатся, -забавно это им и понятно...
- Я, - говорит, - сам так учился...
- А кто тебя учил?..
- Кто учил?.. Черничка одна - монашенка...
- Что ты?..
- Верно, - говорит, - врать мне корысти нет! Дело это вот как было!..
Ну, и расскажет дедушка, как его черничка грамоте обучила.
- Вот, - говорит, - был я разбойником, души христианские губил... Вышел раз на большую дорогу, гляжу, черничка идет - монашенка...
- Погоди, - говорю, - мать честная, монашенка!..
Та остановилась...
- Ты, - говорю, - денег, чай, много насбирала, отдай-ка мне их!.. А сам ножик ей показываю...
- Не отдам! - говорит.
- Как же, - говорю, - не отдашь?.. Отдашь!..
- Нет, не отдам... А вот сокровище неоцененное, коли хочешь, так подарю...
- Какое, мол, это сокровище, - покажи!.. А самому смешно так.
- Грамоте, - говорит, - тебя выучу...
- Долгая музыка!.. Ты вот деньги-то давай...
- В один час выучу!..
- Ну, мол, учи!..
Ну, и выучила... Вот таким манером, как я ребятишек учу, - выучила... Да...
- Что ж ты, дедушка, отпустил ее?..
- Нет!
- Убил?..
- Убил!.. Как барану горло перерезал...
- Почему так?..
- Душа того желала...
Скажет он это и замолчит, да на тебя так посмотрит, что жутко станет...
...Дедушка встал, к пчелкам в огород пошел. Только растворил калитку, - как все пчелы к нему: руки, лицо облепили и не жалят.
А он им:
- Ах, вы мои милые, ах вы мои кормилицы, кого-то вы теперь кормить станете?.. Ну, летите с богом!..
И полетели от него пчелки в разные стороны...
Дедушка в погребушку вошел, медку ложечку съел, травки сухой листочек съел, корешка какого-то пожевал, - и вышел...
Травки эти, корешки эти дедушка в ночь на Иванов день собирает: у него, говорят, и цвет папоротника есть, и что дедушка с этим цветом клад большой нашел, и что бабы у него много золотых денег видели, а куда эти деньги девал он, неизвестно.
Есть слух, - да как верить-то ему, - что у дедушки есть дочка где-то, а может, и не дочка, а так - полюбовница не полюбовница, - бог знает что... Он, говорят, и деньги-то золотые ей отдал... Да!.. Об этом рассказывают вот что:
Ходили девки наши в лесу, грибы, ягоды собирали... Ходили, ходили, на поляну вышли... Глядь, - на поляне-то человек стоит... Испугались...
- Кто это, девахи? - говорят.
- Где?..
- А вона... Не леший ли?..
- А тень-то от него есть?..
- Есть... Ах!.. Это дедушка наш... Он!..
Только они это сказали, а дедушка-то вдруг повернется к ним и пошел... Девчонки за кусты присели, - не видал он их... Шел он, шел - остановился... Остановился да как зыкнет:
- Ау, Аннушка!.. Ау!..
Ну и голосище!.. Лес-то застонал словно, заныл да и откликается старому - ауууу...
- Затих этот гул по лесу, голосок тонкий, звонкий по¬слышался, девушка кричит...
- Ау!.. Ау!.. Ау!..
И дедушка опять кричит, - ну потише прежнего, а все громко...
Глядят девчонки, - девушка из-за березок выходит, а дедушка-то к ней бегом, бегом... Подбежал, - и давай ее обнимать, целовать, и говорит ей что-то, а что - не слышно... нацеловались, сели; он ей в глаза глядит, а она ему седую головищу ручкой маленькой беленькой гладит...
И вот видят девки, - дедушка рубашку расстегнул, грудь черная, волосатая видна, а на груди цепь железная толстущая, а к цепи кожаный мешок с золотыми деньгами привязан... Отвязал он мешок от цепи и отдал той, что с ним рядом сидела... Отдал, - да как кашлянет, да как ахнет так, что инда Машутка Старостина на истошный голос крикнула... Тут дедушка обернулся, а девчонки бежать пустились; прибежали и рассказывают, что видели...
...Но что это сделалось с дедушкой?.. Вышел он из погребушки не такой, как туда вошел... Лицо побледнело, гла¬за мутные, на губах точно пена какая и трясется весь...
Не ладно что-то...
Входит он в келейку, на скамейку садится, сидит, а сам все бледнее и бледнее становится...
- Нет, - говорит, - надо кончить... кончить надо...
Подходит к печурке, огниво и трут достает, к челу печному подходит, - а в печи дрова березовые накладены...
Чик! Чик! Чик!.. Дедушка огня высек, печь затопил, к столу идет, а сам качается, - ноги дрожат, - еле держат...
- Кончить надо!.. Кончить надо!.. - слышится его ше¬пот.
Он берет первую книгу, - и в печь ее бросает.
- Прощай! - говорит.
Он берет вторую книгу, - и в печь ее бросает.
- Прощай! Прощай! - говорит.
- Он берет третью книгу, - и в печь ее бросает.
- Прощай! Прощай! Прощай! - говорит и сам, как пласт, валится на пол, - и умирает...
Печка топится ярко... Дрова сухие трещат, и угольки от них отскакивают... Угольки на пол падают... Пол тлеет-тлеет, - и огнем занимается... Занимается скамейка, стол, зани¬мается и рубашка на дедушке... На улице «пожар» кричат...
Все дотла сгорело. В черных головешках толстая желез¬ная цепь валяется...
- Ну и цепь, - говорят мужики, - чай, пуда два вытянет...
и, почесывая за ухом, идут в кабак покойника помянуть...
Бабы плачут... Ребятишки смеются.
* * *
ДВА БРАТА
Не сказку-выдумку я расскажу тебе, а быль...
Были, милый человек, у нас на деревне два брата, два кузнеца, - и такие они люди были, что теперь подобных им и днем с огнем поискать надо.
Я, милый человек, старик, восьмой десяток годов на этом свете живу, одной ногой в гробу стою, и, стало быть, мне врать не полагается, а потому, что я ни скажу тебе, - все правда истинная и ни одного словечка лжи в ней нет, - да.
Были, милый человек, эти самые два брата Иван да Кузьма, богатыри, - то есть такую они силищу непомерную имели, что, - видишь ты камнище этот большущий, - они его подняли бы, унесли, куда прикажешь, а ведь в нем, сам посуди, пудов двадцать, а то и двадцать пять будет, - не меньше... Так...
А бывало в кузницу к ним придешь, поглядишь на их работу, - и диву дашься: молотищами, как перушками помахивают, дрожит все кругом, а пень-то, на коем наковаль¬ня поставлена, так в землю и уходит, и уходит, - чудеса да и только...
Они, милый человек, и не такие чудеса делали; пожар у нас однова был, - и такой пожар, что, почитай, половина деревни сгорела, - и как бы не кузнецы наши, то и староста бы наш деревенский живьем сгорел, - спасли они его... И спасли они его вот как: таскают это они воду ведрами, баграми, за десятерых работают и видят - старостиха по земле валяется и голосит...
- Что ты, - спрашивают они, - тетка Марья, валяешься?.. Ты, дура, таскайся!..
А чего таскайся, - изба-то Старостина во как пышет, подступу к ней ни с какой стороны нет, кругом занялась... И говорит им старостиха:
- Батюшки мои, Иван Кузьмич мой горит!.. Вытащите
его, кормильцы мои! хмельной он... в подызбице спит!..
Кузнецы сейчас и гаркнули:
- Мир честной, староста горит!.. Спасать надо!..
Сейчас это к Старостиной избе народ побежал, галдит,
сделать ничего не может, а кузнецы-то стоят и спорят.
- Я, - говорит Иван, - в огонь полезу!..
- Ан, я!.. - говорит Кузьма.
- Давай бросим жребий!.. -Давай!..
Бросили они семитку кверху, - «орлом» упадет наземь - Кузьме в огонь лезть, «решеткой» упадет - Иван полезай за старостой...
Упала семитка «решеткой», окатился Иван водой холодной из ведра и полез в избу горящую, а Кузьма, - поглядел я на него, - дрожит весь...
Стоим мы, глядим, а Ивана нет и нет, - ну, думаем, пропал детина, ан не тут-то было, - он, слышим, кричит из огня:
- Кузьма, а Кузьма!.. Поди сюда, - подсоби!
И Кузьма в огонь бросился...
Минута прошла, другая идет, третья, - глядим несут наши кузнецы старосту из избы горящей; волосы, рубашки, порты горят на них, а они кричат нам:
- Водой на нас лейте!.. Водой!..
Облили их водой, на старосту плеснули малость, - ничего, отошел, а парни-то наши, - как пласты, наземь повалились, - угорели, значит... Да...
Ну, вот и посуди сам, милый человек, какую дивную штуку они сотворили, - из огня живого человека вытащили, погибавшего, можно сказать, спасли, а сами про это таково просто рассказывали: староста-то в подызбице спал, а в подызбицу со двора ход, а на дворе огонь, - как войти в нее?.. Одно дело, - пол изломать в избе, - ну, мы и разломали, и старосту вытащили...
Так вот, милый человек, про каких парней я тебе рассказываю, - одно слово, богатыри были и во всякой строгости себя содержали, ну и подчас и пошутить любили, - да...
И сшутили однова они такую шутку: дело было об Масляной, а в это самое время наша деревня на другую кулачным боем ходит, и не так, не ради драки, а по обычаю старому и по делу мирскому, - потому - какая деревня будет побита, та и пастуха для стада с обеих деревень нанимай на лето, - да... Ладно...
Дерутся наши мужики день, дерутся другой, третий, - с четверга до воскресенья дрались, - а все лаптевскими мужиками побиты были, потом у тех мясник был один, - из Москвы на родину приехал, - и такой он, этот самый мясник, до драки ловкий да лютый был, что всю нашу стенку в лоск клал...
А я тебе, милый человек, доложу, что кузнецы-то наши
не дрались, а глядеть на эту самую драку не ходили, - потому, говорят, - нам бить тут нечего, и глядеть не на что, -характерные были...
Собрались наши мужики утром в Прощеное Воскресенье, посудили, подумали да и решили: пойдем кузнецов на драку звать, - и пошли; пришли да и говорят:
-Братцы, подсобите, - лаптевские мужики нас совсем в полон взяли!..
А те им:
-А вы старайтесь!..
- Чего, - говорят мужики, - старались мы, старались, синяков вон сколько нахватали, а толку нет, - потому у них мясник есть...
- Какой такой мясник? - спрашивают братья.
- А вот какой, - супротивник нам равный!..
- А коли так, - сходим, поглядим...
И пошли...
И началась, милый человек, у нас на реке драка, - лаптевские так вот и перешивают наших, а мясник-то, их воевода, крошит всех и кричит:
- Подавай мне кузнецов ваших, подавай!..
- Постой, - говорят кузнецы, - погоди!.. Утрем тебе нос,
погоди!..
И сейчас это у них семитка вверх полетела, - и вышло, что Кузьма пойдет на мясника...
Ну, милый человек, не две горы сходилися, а два бойца, -и не устоял один боец, кубарем покатился на снег, - это наш Кузьма лаптевского мужика уважил...
Тут и давай наши перешивать лаптевских, до самой их деревни гнали, - и там сейчас приговор мирской: не нам нанимать пастуха, а Лаптеву, - вот как...
Шутка эта, милый человек, богатырская, и миру - дело полезное, - да...
И жили наши братья-кузнецы душа в душу, один другому ни в чем не перечил, - одно слово, - в любви да в согласии жили, - и пробежала между ними кошка черная, и не то что они поспорили, не то что повздорили, а так друг другу ворогами сделались и погубили друг друга...
Было, милый человек, лето, а летом, вестимо дело, по вечерам парни и девки хороводы водят, песни, почитай, с сумерек до белого света звенят над деревней, - гуляет молодежь... А наши кузнецы-близнецы молоды были, были они молоды-красивы на диво всем: Кузьма высок и Иван высок, у Кузьмы кудри черные, глаза огневые, румянец во всю щеку, - и у Ивана тоже, - двойники они были и различия между ними не было, разве что у Ивана мизинца на левой руке недоставало,-топором он отрубил как-то... да. И они ходили в хороводы и с девушками веселились, - одна девушка им обоим по душе, по мысли пришлась, а она, красавица, как назло, не Кузьму, а Ивана беспалого любила.
Девку эту Дуняшей звали, - вот и говорят раз ей братья:
- Дуняша, а Дуняша, теперича мы оба в тебе души не чаем, теперича под венец с тобой с великою радостию пойдем, - рассуди ты нам, - кто мил тебе?..
Дуняша им ничего не сказала.
- Мы жребий, Дуня, бросим! - говорят.
- Бросайте!.. - говорит, а сама залилась слезами, - ну-де как жребий на Кузьму падет, а жребий-то, и в самом деле, на Кузьму выпал.
Почернел Иван, слова не сказал брату, а к Дуняше-то нехорошую речь держал.
-Эх, говорит, змея!.. Вспомни, говорит, что говорила
ты мне, в ночи темные со мной гуляючи, - вспомни...
И спознал, милый человек, из этих речей Кузьма, что Дуняша прежде с его брательником любилась, и сказал он ей:
-Не пойду я с тобой под венец, потому Ивана этим
обижу!..
А Иван в ответ:
-И я не пойду с ней, со змеей!.. Змея она, - изменщица!..
И с тех пор пошло несогласие между ними, и характерами они переменились: Кузьма пить стал, а Иван сумрачный какой-то стал, и уходить из деревни стал куда-то...
И вот, милый ты мой человек, - в кабаке у нас целовальник-иуда сидел; этот самый целовальник такой был выжига, такой злюка, что ему за плевое дело было чем-нибудь человека в грех втянуть, - вот он и говорит Кузьме:
-Кузьма, а Кузьма, - что ж ты брата Ивана не учишь, он
у тебя невесту отбил, - а ты ничего - пьянствуешь только!..
А Кузьма был выпивши и говорит:
- А ты думаешь, не выучу я его... Выучу!.. - и шасть из кабака на улицу, видит - Иван вон из деревни идет.
- Ванька, ты куда?! - закричал.
- А тебе какое дело!..
- Как, какое дело?.. Да ты у меня, такой, сякой, невесту отбил!..
- Нет, - говорит Иван, - ты меня несчастным человеком сделал!..
- Врешь!.. Давай драться!..
- Не стану!..
- Не станешь!.. - закричал Кузьма, да как развернется, да как хлестнет Ивана по затылку, - тот с копылков долой...
Встал Иван, немного изгодя, да и говорит:
- Попомню это я тебе, брат, попомню!..
И попомнил... Приходит раз, милый человек, он на сходку мирскую, поклонился да и говорит миру:
- Мир честной, православные, - просьба у меня до вас есть, - прикажите сказывать...
- Ничего, - говорим, - сказывай!
- Теперича у меня брат есть, с кругу он спился, - поучить нельзя ли?..
Мужики загалдели:
- Можно!.. Отчего нельзя!.. Поучим, - не бесчинствуй
потому!..
А мы, старики, не так думали, - помирить, мол, их надо, - и говорим:
- Надо Кузьму сюда позвать!..
Пришел Кузьма, - так и так, рассказали ему все и предлагаем:
- Помирись с братом, Кузьма, а не то учить будем.
- Нет, не помирюсь, - говорит, - учите меня, сам лягу!..
Ну и поучили... Встал это Кузьма из-под розог, поклонился миру и говорит:
- Спасибо, миряне, за науку, - а Ваньке, брату моему, не
жить!..
Тут ему камень-булыжник под руку подвернулся, схватил он да на Ивана... Мы так-сяк держать его, ан нет, -угомонил-таки брата камнем...
- Что ты, - спрашиваем, - Кузьма, наделал?..
- Ничего, - говорит, - прощайте!.. - да от нас к реке, к мосту, - взбежал на мост, да через перилы бултых в воду, -только мы его живым и видели...
Река у нас, милый человек, такая, что как попал в нее, -пропал... У мосту глубина непомерная, на дне коряги да камни, - и расшиб себе Кузьма об них голову, и мертвым мы его из реки вытащили, - да...
Ну, власти к нам наехали, становой, следователь, док¬тор, - посмотрели на покойников и в землю закопать велели... Закопали мы их в одну могилу, чай, видал ее у мосту -большая такая, и черемха над ней растет...
А Дуняша, милый человек, с ума сошла, и жива она до сих пор, - в городе в сумасшедшем доме на цепи сидит, -да...
Не сказку я тебе рассказал, а быль, что сам видел, то и рассказал, - жалко парней, да ничего не сделаешь, - такая уж судьба их, должно быть, да!..
* * *
ФИМУШКА
(Рассказ купца)
- Семья-то, сударь, у меня не велика была - жена, грешным делом, да дочка Фимушка... Про дочку-то я тебе рас¬скажу... Расскажу - и на душе легче станет, а то тяжело уж больно, и не выговоришь, как тяжело... Перво-наперво Фимушка-то красавица была, да и красавица-то какая, что весь свет изойди, а такой не сыщешь. И не то, что по обыкновению нашему глупому, чтобы насчет телес и рыхлости этой самой, - нет, удивительная красавица была, необыкновенная... И чернобровая, и черноглазая, косыньки густые-змеи черные, а статна-стройна, что молодая березка кудрявая... И умна была, и книжки читать любила, да не какие-нибудь, а все божественные, - примерно жития, акафисты и все такое прочее божественное-то... И читать любила про себя, про свой ум и про свое понятие, - и уж ежели вслух читает, то каждое словцо в душу твою окаянную входит, - ворочаться ее заставляет, - это душу-то... И читает это, сударь ты мой, и сама улыбается, а глазыньками спросить точно хо¬чет: понимаешь ли, мол?.. Так-то!.. И добра она была, - ангельской душой ее прозвали... Нищих, попрошаек этих са¬мых не любила, - фарисеи, говорит, они; и не им для спасе¬ния души помогать надо, а другим, кто и впрямь беден, кто и доподлинно голоден... Я-то, сударь, любил ее и боялся ее... Бывало, грешным делом, по пьяной оказии запутаешься, -думаешь, домой надо, ан нет, Фимушку там обеспокоишь, душеньку ее чистую в искушение введешь, так и не пойдешь домой-то... А вот, горе ежели какое, неудача какая, - первое слово к ней: так-то и так-то, дочка, этак-то и вот этак-то, голубушка, что делать, как быть?.. А она сейчас тебе по Пи¬санию: так-то, тятенька, этак-то, - не горюй, не унывай, -ну, и чудо совершится, и горе все забудешь, и настоящим человеком опять сделаешься... Вот какая она была... И женихи, сударь, к ней сватались, то есть самые настоящие женихи, и отбою от них не было, а она, касатка, одно ладила: не пойду и не пойду... Ну что ж, думали мы с бабой, не хочет -бог с ней, она нам не в тягость, а в радость великую... Баба-то у меня, доложу я, глупенька была... По хозяйству, по дому -лучше не надо, а насчет другого чего - дрянь баба. И все бы ничего, да вот странников больно любила, и от этих самых странников Фимушке и беда приключилась... Ты думаешь, сударь, что умерла Фимушка-то, - нет жива она, голубушка, жива; а где она, куда ей Господь путь указал, не знаю, не ведаю... Она, сударь, просто-напросто со странником убежала, и не с молодым убежала, а со старым, строгим и пост¬ным... Может, он святой человек есть, не знаю... Господи ты Боже мой, Создатель милостивый, дочка -ты моя ясынь-ка, где ты?., где?., отзовись, откликнись!..
Дело-то, сударь ты мой, вот как было. Собрались мы с ней в собор Богу помолиться... Ну отстояли всенощную, молебен с акафистом отслужили и вышли из собора-то, - а уж стемнело. Собор-то у нас на горе стоит, и с горы этой весь город, как на ладонке, видно; и стали это мы на горке, на город, значит, свой любуемся: огоньки там зажглись, шум этакой глухой оттуда доносится, а около нас тихо-тихо, только березы старинные над головой шепчутся да часы на колокольне минутки прозванивают... Стоим мы и молчим...
- Тятенька, - вдруг говорит она, а сама за руку меня схватила.
- Что, мол, доченька, что?
- Хорошо, - говорит, - здесь, словно в пустыне тихой, а там - это про город-то - суета великая, грехи тяжкие...
- Так, - говорю, - доченька, так...
И опять мы замолчали. Чувствую я, сударь мой, что дрожит она вся, ко мне таково крепко прижимается, а рученька-то, что руку-то мою держит, горячая-прегорячая.
- Тятенька, - говорит, - пусти ты меня в тихую пустыню, в пустыню тихую душеньке моей хочется...
Промолчал я, да, изгодя немного, и говорю:
- Пойдем, мол, домой, Фимушка, - пора уж.
- Пойдем, - говорит, а сама, гляжу я, горько плачет, -ну и меня в слезы кинуло.
Пришли мы домой, сударь, - и с тех пор она чудная ка¬кая-то стала, - все плачет, молчит да думает. И загоревал я, сударь, что, мол, такое с ней сделалось... Неделя про¬шла, а она все такая; другая прошла, а она еще пуще горюет; третья прошла неделя, а она и в постельку свалилась... занемогла.
- Фимушка, - говорим мы ей, - доктора не позвать ли?
- Нет, - говорит, - не зовите, не надо... Осквернит меня доктор-то.
- Ну, мы знахарку позовем...
- И знахарку не зовите, потому, говорит, она Бога часто искушает, тайны Его великие, вековечные раскрывает... грешная она, а мне чистую и непорочную душу надо...
- Ну, мол, священника позовем, пособоруем тебя голу¬бушку, почитать над тобой велим.
- И священника не зовите... не надо...
Так никого и не позвали, а она все хворает и хворает, а мы все горюем и горюем. И пришел, сударь ты мой, к бабе моей странник, - постный такой, строгий и старый... Пришел он, и баба моя его у себя приютила, да по глупости своей и расскажи ему, что дочка у нас нездорова очень... А он ей:
- Где, - говорит, - болящая-то, покажи...
Ну, баба моя и показала ему Фимушку-то... Я всего этого тогда не знал, а узнал да после... И дело у них выходило так: как я, значит, в лавку, али куда из дому, - странник сейчас к Фимушке, и сидит с ней, и беседует... О чем беседы у них были, не знаю... Только вот Фимушка поздоровела, поправилась, и ничего себе, - и ест и пьет по-прежнему. И рад я был, и Бога благодарить не знал как, и в одно село бедное колокол во сто пудов пожертвовал, но одно только меня в сомнение и в думу вводило, одно только... И вот, видишь, какое дело-то, - к примеру, говорить почнет Фи¬мушка, - говорит, говорит да вдруг зардеется, как заря красная, и речь на полуслове оборвет; да еще в горенке своей сидеть мало стала, а все в сад бегала, а прежде, бывало, все в горенке своей сидит и книжки читает... Сад-то у меня, сударь, погляди какой: липы да березы столетние, кустов тьма-тьмущая, - одно слово, - старинный сад... Ну, насчет саду-то я еще не больно в сомнение входил, думаю, после-то хвори великой пускай чистым воздухом подышит, - по¬лезно потому, а вот насчет речей-то обрывистых и краски этой самой в лице сомневался очень, - что, мол, за перемена такая?..
А странник-то этот, сударь, все еще у нас жил... И для этих самых странников в саду у меня особый домик построен. Живет он в этом домике как быть следует, - и ночью, и днем Богу молится, и никто его не видит и не слышит. Ну, что ж, думаю себе, живи у меня, человек Божий, - ты меня хлебом не объешь, а для Бога-то дело доброе... Так... И случись, сударь ты мой, такое дело: в самый, значит, в Иль¬ин день, я выпивши был, - у кума на именинах наугощался.
Приехал домой ночью, отперли мне ворота, а я было хотел прямо в горницу идти, да нет, думаю, пойду в сад проветрюсь немножко... Пришел в сад и вот, - хоть и выпивши был, а это самое благоухание, воздух этот садовый чувствую. Сел этак на травку, посиживаю... А тут соловей запел да так-то ли сладостно, так-то ли жалобно, что заплакал я, его слушаючи... Заплакал это, - да и заснул... И вдруг это сквозь сон-то и слышу - рыдает кто-то... Проснулся и оглядываюсь. Вижу и глазам не верю. Фимушка рыдает, стоит на коленях и рыдает, а перед ней странник этот са¬мый старый... А уж светло было, солнышко всходило, - и видно мне их, а они меня за кустами-то не видят.
Странник-то Фимушке и говорит:
-Плачь, окаянная, плачь...
А она сердечная так и рыдает, так и рыдает и приговаривает рыдаючи:
-За что ты мучишь меня, за что ты душу мою тиранишь,
отпусти ты меня...
А он-то:
- Ты, говорит, не от мира сего, а в миру сем живешь...
За то, говорит, и мучу я тебя, за то и душу твою тираню, и
не будет тебе покоя, окаянная!..
Волосы у меня, сударь, зашевелились, и хмель из головы выскочил, - так бы вот и бросился к ним, да ноги-то точно свинцом налились, - с места не двинусь...
И опять говорит этот странник:
- Ты чиста, яко голубица, а грех сотворить должна!.. Не
сотворишь греха - геенна тебе огненная, а сотворишь грех -
цепь оборвешь, что тебя с миром этим связывает...
А она:
- Не могу, говорит, не могу...
А он:
- Проклятая будешь... Слугою дьявола себя сотворишь... Согреши... Оборви цепь... Беги от мира сего проклятого...
Сказал он это, а она как схватится за свою головушку, да как вскрикнет, - и сомлела... И я, сударь, сомлел, - в глазах потемнело, ноги подкосились и свалился я... Уж больно она страшно вскрикнула, словно птичка-касаточка, когда ее ястреб схватит когтями острыми... Крик-то дворник услыхал... Бежит он в сад, ее сомлевшую видит, а потом меня... Тут лейка с водой стояла; он меня из лейки-то и спрыснул, ну и очувствовался я... Подбежал я к Фимушке, схватил ее на руки, домой отнес, дома жену разбудил, и привели мы ее, Фимушку-то, в чувства. Странник-то этот самый странный точно сквозь землю провалился, - все кустики в саду обшарили, а его не нашли. Куда подевался он, не знаю, а убежать не мог, потому ворота заперты были и около них Полкан злющий на цепи бегал... Через забор разве как?.. Да нет, забор-то аршин в пять вышины и с гвоздями... Одно слово, - исчез. Фимушка-то, сударь ты мой, как пришла в чувства, так и заснула. Ну и мы заснули... Встали утром, - и глядь-поглядь, нет дочки и не знаем, куда скрылась... Так вот с тех пор и нет ее... И никакого слуху об ней нет, умерла словно... Потом еще вот какое дело... Месяцев через десять после того мальчика мне подкинули... Он и сейчас у меня растет, ничего мальчонка, здоровый и смышленый... И чудное дело, сударь, мальчишка как две капли воды похож на Фимушку... Удивительное дело, сударь, такое удивительное, что ничего и не придумаешь... А Фимушки-то жалко, и не выговоришь, как жалко... Да и то сказать, - дело Божье... Может он, Создатель, за грехи какие меня покарал... Так-то!..
